КРУГ ЦАРЯ СОЛОМОНА

 Уехали в театр, а меня не взяли: горлышко болит, да и совсем не
интересно. Я поплакал, головой в подушку. Какое-то "Убийство Каверлея", -
должно быть, очень интересно, страшно. Потом погрыз орешков - ералаш:
американские, миндальные, грецкие, шпанские, каленые... Всегда на Святках
ералаш, на счастье. Каждому три горсти, - какие попадутся. Запустишь руку,
поерошишь, - американских бы побольше, грецких и миндальных! А горсть-то
маленькая, не захватишь, и все торопят: "ты не выбирай!" Всегда уж: кто
побольше - тому и счастье. В доме тихо, даже жутко слушать. В лампе огонек
привернут - Святки, а как будто будни. В зале елка, вяземские прянички
совсем внизу и бусинки из леденцов... можно бы обсосать немножко, не
заметят, - но там темно. Дни теперь такие... "Бродят они, как без причалу!"
Горкин знает из священных книг. Темным коридором надо, и зеркала там, в
зале...
 Я всматриваюсь в коридор: что-то белеет... печка? Маятник стучит в
передней, будто боится тоже: выходит словно - "что-то... что-то...
что-то...". В кухню убежать? И в кухне тихо, куда-то провалились. Бисерный
попугай глядит с подушки на диване, - будто не хохолок, а рожки?.. Дни
такие, а все куда-то провалились. И лампу привернули, - будто и она боится.
Солдатиков расставить? Что это... ручкой двери?.. Меня пронзает, как
иголкой. Кто-то там ступает, храпит...? Нет, это у меня в груди, от кашля.
Черное окно не занавесили, смотрит оттуда кто-то, темное лицо... - мороз?
 - Ня-ня-а!.. - кричу я, в страхе.
 Гукает из залы. Ноги зудятся и хотят бежать. Но страшно: темно, в
передней, под лестницей чуланчик. В такие дни всегда бывает: возьмут - и...
Горкину в мастерской недавно... плотник Мартын привиделся! "Им крещеный
человек теперь... зарез!" Самая им теперь жара, некуда податься. Святки. К
Горкину бы в мастерскую, в короли бы похлестаться...
 Вдруг - тупп! Щелкнуло как в зале...? Конфетина упала с елки... сама?
Балуют...
 В темном коридоре, в глубине - как будто шорох. В углу у печки -
кочерга, железная нога, вдруг грохнется? Ночью недавно так... Разводы на
буфете, будто лица, смотрят. И кресло смотрит, выпирает пузом. И попугай
моргает. Все начинает шевелиться. Боммм... Часы!.. шесть, семь, восемь. А
все куда-то провалились. Кот это? Идет по коридору, светится глазами. А
вдруг не Васька?. Если покрестить... Крещу, дрожа. Нет, настоящий.
 - Вася-Вася... кис-кис-кис!..
 Кот сел, зевает, поднял лапку флагом, вылизывает под брюшком, - к
гостям. А все куда-то провалились. И нянька, дура.
 Трещит на кухне дверь с морозу, кто-то говорит. Ну, слава Богу. Входит
нянька. На платке снежок.
 - Куда ходила, провалилась?..
 - Ряженых у скорняков глядела. Не боялся, а?
 - Боялся. Все-то провалились...
 - Не серчай уж. На, сахарного петушка.
 Ряженых глядела, а я сиди. Это ничего, что кашель. И в театры не взяли.
Маленький я, вот все и обижают. Горкин один жалеет.
 - К Горкину сведи.
 - Эна, он уж давно полег. Ужинай-ка, да спать.
 - Няня, - прошу я, - нынче Святки... сведи уж ужинать на кухню, к
людям.
 Не велено на кухню, но она ведет.
 На кухне весело. Бегают прусачки по печке, сидят у лампочки - все живая
тварь! Приехал из театров кучер - ужинать послали. Говорит - "народу,
прямо... не подъедешь к кеятрам! Мороз, лошадь не удержишь, костры палят.
Маленько, может, поотпустит, снежком запорошило". Пахнет морозом от Гаврилы
и дымком, с костров. Будто и театром пахнет.
 - Нонче будут долго представлять. Все кучера разъехались. К одиннадцати
велели подавать.
 Тут и старый кучер, Антипушка, - к обедне только теперь возит.
Рассказывает, как на Святках тоже в цирки возил господ, старушку чуть не
задавил, такая метель была-а...праздники, понятно. И вдруг - вот радость! -
входит Горкин. Василь-Василичу Косому и ему - харчи особые. Но сегодня
Святки, Василь-Василич в Зоологическом саду, публику с гор катает, вернется
поздно. Одному-то скучно, вот и пришел на кухню, к людям.
 Его усаживают в угол, под образа, где хлебный ящик. Он снимает
казакинчик, и теперь - другой, не строгий: в ситцевой рубахе и жилетке, на
шее платочек розовый. Он сухенький, с седой бородкой, как святые. "Самый
справедливый человек", но только строгий. А со мной не строгий. При нем,
когда едят, не смейся. Пальцем погрозится - и затихнут. Меня усаживают рядом
с ним, на хлебный закромок, повыше. Рядом со мной Антипушка. Потом Матреша,
горничная, "пышка", розы на щеках. Дворник Гришка, "пустобрех-охальник".
Гаврила-кучер, нянька. Старая кухарка, с краю. Горкин не велит щипать
Матрешу, грозится: "беса-то не тешь за хлебцем!"
 - Сама щипается, Михал Панкратыч... - жалуется Гришка. - Я, как монах!
 Матреша его ложкой по лбу - не ври, брехала!
 Хлеб режет Горкин, раздает ломти. Кладет и мне: огромный, все лицо
закроешь.
 - С хлебушка-то здоровее будешь, кушай. И зубки болеть не будут. У меня
гляди, - какие! С хлебца да с капустки.
 Я не хочу бульонца, а как все. Горкин дает мне собственную ложку,
кленовку, "от Троицы". У ней на спинке церковки с крестами, а где коковка -
вырезана ручка, "трапезу благословляет", так священно. Вкусная, святая
ложка. Щи со свининой - как огонь, а все хлебают. Черпают из красной чашки,
несут ко рту на хлебце, чтобы не пролить, и - в рот, с огнем-то! Жуют
неспешно, чавкают так сладко. Слышно, как глотают, круто.
 - Носи, не удавай! - толкает Горкин. - Щи-то со свининкой, Рождество.
Вкусно, а? То-то и есть. Хлебушком-то заминай, потуже.
 Отрезывает новые ломти. Выхлебали все, с подбавкой. Горкин стучит по
чашке:
 - Таскай свининку, по череду!
 Славно, по порядку. И я таскаю. На красном деревянном блюде дымится
груда красной солонины. Миска огурцов солевых, елочки на них, ледок. Жуют,
похрустывают, сытно. Горкин и мне кладет: "поешь, с жирком-то!" Я стараюсь
чавкать, как и все. Огурчика бы?..
 - В грудке у тебя хрипит, нельзя огурчика.
 Жуют, молчат. Белая, крутая каша, с коровьим маслом. Съели. Гаврила
просит подложить. Вываливают из горшка остатки.
 - Здоров я на еду! - смеется кучер. - Еще бы чего съел... Матрешу
разве? Али щец осталось...
 - Щец вылью, доедай... хорошая погода станет, - говорит кухарка.
 - А, давай. Морозно ехать.
 Горкин встает и молится. И все за ним. И я. Сидят по лавкам. Покурить -
уходят в сени.
 - Святки нонче, погадать бы, что ли? - говорит Матреша. - Что-то больно
жарко...
 - С жиру жарко, - смеется Гришка. - Ай, в короли схлестаться? Ладно, я
те нагадаю:

 Гадала, гадала.
 С полатей упала,
 На лавку попала,
 С лавки под лавку,
 Под лавкой Савка,
 Матреше сладко!

 - Я б тебе нагадала, да забыла, как собака по Гришке выла!
 - Будет вам грызться, - говорят строго Горкин. - А вот, погадаю-ка я
вам, с тем и зашел. Поди-ка, Матреш, в коморку ко мне... там у меня, у
божницы, листок лежит. На, ключик.
 Матреша жмется, боится идти в пустую мастерскую: еще чего привидится.
 - А ты, дурашка, сернички возьми, да покрестись. Мартын-то? Это он мне
так, со сна привиделся, упокойник. Ничего, иди... - говорит Горкин, а сам
поталкивает меня.
 Матреша идет нехотя.
 - Вот у меня Оракул есть, гадать-то... - говорит Гаврила, - конторщик
показать принес. Говорит - все знает! Оракул...
 Он лезет на полати и снимает пухлую трепаную книжку с закрученными
листочками. Все глядят. Сидит на крышке розовая дама в пушистом платье и с
голыми руками, перед ней золотое зеркало на столе и две свечки, и в зеркале
господин с закрученными усами и в синем фраке. Горкин откладывает странички,
а на них нарисованы колеса, одни колеса. А как надо гадать - никто не знает.
Написано между спицами - "Рыбы", "Рак", "Стрелец", "Весы"... Только мы двое
с Горкиным грамотные, а как надо гадать - не сказано. Я читаю вслух по
складам:
 "Любезная моя любит ли меня?", "Жениться ли мне на богатой да
горбатой?", "Не страдает ли мой любезный от запоя?"... И еще, очень много.
 - Глупая книжка, - говорит Горкин, а сам все меня толкает и все
прислушивается к чему-то. Шепчет:
 - Что будет-то, слушь-ка... Матреша наша сейчас...
 Вдруг раздается визг, в мастерской, и с криком вбегает, вся белая,
Матреша.
 - Матушки... черт там, черт!.. ей-ей, черт схватил, мохнатый!..
 Все схватываются. Матреша качается на лавке и крестится. Горкин
смеется:
 - Ага, попалась в лапы!.. Во, как на Святках-то в темь ходить!..
 - Как повалится на меня из двери, как облапит... Не пойду, вовеки не
пойду...
 Горкин хихикает, такой веселый. И тут все объясняется: скрутил из
тулупа мужика и поставил в двери своей каморки, чтобы напугать Матрешу, и
подослал нарочно. Все довольны, смеется и Матреша.
 - На то и Святки. Вот я вам погадаю. Захватил листочек справедливый. Он
уж не обманет, а скажет в самый раз. Сам царь Соломон Премудрый! Со старины
так гадают. Нонче не грех гадать. И волхвы гадатели ко Христу были допущены.
Так и установлено, чтобы один раз в году человеку судьба открывалась.
 - Уж Михайла Панкратыч по церковному знает, что можно, - говорит
Антипушка.
 - Не воспрещается. Царь Саул гадал. А нонче Христос родился, и вся
нечистая сила хвост поджала, крутится без, толку, повредить не может. Теперь
даже которые отчаянные люди могут от его судьбу вызнать... в баню там ходят
в полночь, но это грех. Он, понятно, голову потерял, ну и открывает судьбу.
А мы, крещеные, на круг царя Соломона лучше пошвыряем, дело священное.
 Он разглаживает на столе сероватый лист. Все его разглядывают. На
листе, засиженной мухами, нарисован кружок, с лицом, как у месяца, а от
кружка белые и серые лучики к краям; в конце каждого лучика стоят цифры.
Горкин берет хлебца и скатывает шарик.
 - А ну, чего скажет гадателю сам святой царь Соломон... загадывай кто
чего?
 - Погоди, Панкратыч, - говорит Антипушка, тыча в царя Соломона пальцем.
- Это будет царь Соломон, чисто месяц?
 - Самый он, священный. Мудрец из мудрецов.
 - Православный, значит... русский будет? - А то как же... Самый
православный, святой. Называется царь Соломон Премудрый. В церкви читают -
Соломонов чте-ние! Вроде как пророк. Ну, на кого швырять? На Матрешу.
Боишься? Крестись, - строго говорит Горкин, а сам поталкивает меня. - Ну-ка,
чего-то нам про тебя царь Соломон выложит?.. Ну, швыряю...
 Катышек прыгает по лицу царя Соломона и скатывается по лучику. Все
наваливаются на стол.
 - На пятерик упал. Сто-ой... Поглядим на задок, что написано.
 Я вижу, как у глаза Горкина светятся лучинки-морщинки. Чувствую, как
его рука дергает меня за ногу. Зачем?
 - А ну-ка, под пятым числом... ну-ка?.. - водит Горкин пальцем, и я,
грамотный, вижу, как он читает... только почему-то не под 5: "Да не увлекает
тебя негодница ресницами своими!" Ага-а... вот чего тебе... про ресницы,
негодница. Про тебя сам Царь Соломон выложил. Не-хо-ро-шо-о...
 - Известное дело, девка вострая! - говорит Гришка.
 Матреша недовольна, отмахивается, чуть не плачет. А все говорят:
правда, сам царь Соломон, уж без ошибки.
 - А ты исправься, вот тебе и будет настоящая судьба! - говорит Горкин
ласково. - Дай зарок. Вот я тебе заново швырну... ну-ка?
 И читает: "Благонравная жена приобретает славу!" Видишь? Замуж выйдешь,
и будет тебе слава. Ну, кому еще? Гриша желает...
 Матреша крестится и вся сияет. Должно быть, она счастлива , так и горят
розы на щеках.
 - А ну, рабу божию Григорию скажи, царь Соломон Премудрый...
 Все взвизгивают даже, от нетерпения. Гришка посмеивается, и кажется
мне, что он боится.
 - Семерка показана, сто-ой... - говорит Горкин и водит по строчкам
пальцем. Только я вижу, что не под семеркой напечатано: "Береги себя от жены
другого, ибо стези ея... к мертвецам!" - Понял премудрость Соломонову? К
мертвецам!
 - В самую точку выкаталось, - говорит Гаврила. - Значит, смерть тебе
скоро будет, за чужую жену!
 Все смотрят на Гришку задумчиво: сам царь Соломон выкатал судьбу!
Гришка притих и уже не гогочет. Просит тихо:
 - Прокинь еще, Михал Панкратыч... может, еще чего будет, повеселей.
 - Шутки с тобой царь Соломон шутит? Ну, прокину еще... Думаешь царя
Соломона обмануть? Это тебе не квартальный либо там хозяин. Ну, возьми,
на... 23! Вот: "Язык глупого гибель для него!" Что я тебе говорил? Опять
тебе все погибель.
 - Насмех ты мне это... За что ж мне опять погибель? - уже не своим
голосом просит Гришка. - Дай-ка, я сам швырну?..
 - Царю Соломону не веришь? - смеется Горкин. - Швырни, швырни. Сколько
выкаталось... 13? Читать-то не умеешь... прочитаем: "Не забывай етого!"
Что?! Думал, перехитришь? А он тебе - "не забывай етого!".
 Гришка плюет на пол, а Горкни говорит строго:
 - На святое слово плюешь?! Смотри, брат... Ага, с горя! Ну, Бог с
тобой, последний разок прокину, чего тебе выйдет, ежели исправишься. Ну,
десятка выкаталась: "Не уклоняйся ни направо, ни налево!" Вот дак... царь
Соломон Премудрый!..
 Все так и катаются со смеху, даже Гришка. И я начинаю понимать: про
Гришкино пьянство это.
 - Вот и поучайся мудрости, и будет хорошо! - наставляет Горкин и все
смеется.
 Все довольны. Потом он выкатывает Гавриле, что "кнут на коня, а палка
на глупца". Потом няне. Она сердится и уходит наверх, а Горкин кричит
вдогонку: "Сварливая жена, как сточная труба!"
 Царя Соломона не обманешь. И мне выкинул Горкин шарик, целуя в маковку:
"не давай дремать глазам твоим".
 Все смеются и тычут в слипающиеся мои глаза: вот так царь - Соломон
Премудрый! Гаврила схватывается: десять било! Меня снимают с хлебного ящика,
и сам Горкин несет наверх. Милые Святки...
 Я засыпаю в натопленной жарко детской. Приходят сны, легкие, розовые
сны. Розовые, как верно. Обрывки их еще витают в моей душе. И милый Горкин,
и царь Соломон - сливаются. Золотая корона, в блеске, и розовая рубаха
Горкина, и старческие розовые щеки, и розовенький платок на шее. Вместе они
идут куда-то, словно летят по воздуху. Легкие сны, из розового детства...
 Звонок, впросонках. Быстрые, крепкие шаги, пахнет знакомым
флердоранжем, снежком, морозом. Отец щекочет холодными мокрыми усами, шепчет
- "спишь, капитан?". И чувствую я у щечки тонкий и сладкий запах чудесной
груши, и винограда, и пробковых опилок...