ПТИЦЫ БОЖЬИ


 Рождество...
 Чудится в этом слове крепкий, морозный воздух, льдистая чистота и
снежность. Самое слово это видится мне голубоватым. Даже в церковной песне -

 Христос рождается - славите!
 Христос с небес - срящите! -

 слышится хруст морозный.
 Синеватый рассвет белеет. Снежное кружево деревьев легко, как воздух.
Плавает гул церковный, и в этом морозном гуле шаром всплывает солнце.
Пламенное оно, густое, больше обыкновенного: солнце на Рождество. Выплывает
огнем за садом. Сад - в глубоком снегу, светлеет, голубеет. Вот, побежало по
верхушкам; иней зарозовел; розово зачернелись галочки, проснулись; брызнуло
розоватой пылью, березы позлатились, и огненно-золотые пятна пали на белый
снег. Вот оно, утро Праздника, - Рождество.
 В детстве таким явилось - и осталось.

 Они являлись на Рождество. Может быть, приходили и на Пасху, но на
Пасху - неудивительно. А на Рождество, такие трескучие морозы... а они
являлись в каких-то матерчатых ботинках, в летних пальтишках без пуговиц и в
кофтах и не могли говорить от холода, а прыгали все у печки и дули в сизые
кулаки, - это осталось в памяти.
 - А где они живут? - спрашиваю я няню.
 - За окнами.
 За окнами... За окнами - чернота и снег.
 - А почему у кормилицы сын мошенник?
 - Потому. Мороз вон в окошко смотрит.
 Черные окна в елочках, там мороз. И все они там, за окнами.
 - А завтра они придут?
 - Придут. Всегда приходят об Рождестве. Спи.
 А вот и завтра. Оно пришло, после ночной метели, в морозе, в солнце. У
меня защипало пальцы в пуховых варежках и заломило ноги в заячьих сапожках,
пока шел от обедни к дому, а они уже подбираются: скрып-скрып-скрып. Вот уж
кто-то шмыгнул в ворота, не Пискун ли?
 Приходят "со всех концов". Проходят с черного хода, крадучись. Я
украдкой сбегаю в кухню. Широкая печь пылает. Какие запахи! Пахнет мясными
пирогами, жирными щами со свининой, гусем и поросенком с кашей... - после
поста так сладко. Это густые запахи Рождества, домашние. Священные - в
церкви были. В льдинках искристых окон плющится колко солнце. И все-то
праздничное, на кухне даже: на полу новые рогожи, добела выскоблены лавки,
блещет сосновый стол, выбелен потолок и стены, у двери вороха соломы - не
дуло чтобы. Жарко, светло и сытно.
 А вот и Пискун, на лавке, у лохани. На нем плисовая кофта, ситцевые
розовые брюки, бархатные, дамские сапожки. Уши обвязаны платочком, и так
туго, что рыжая бородка торчит прямо, словно она сломалась. Уши у него
отмерзли, - "собаки их объели", - когда спал на снегу зачем-то. Он, должно
быть, и голос отморозил: пищит, как пищат мышата. Всем его очень жалко. Даже
кучер его жалеет:
 - Пискун ты. Пискун... пропащая твоя головушка!
 Он сидит тихо-тихо и ест пирожок над горстью, чтобы не пропали крошки.
 - А Пискун кто? - спрашивал я у няни.
 - Был человек, а теперь Пискун стал. Из рюмочек будешь допивать, вот и
будешь Пискун.
 Рядом с ним сидит плотник Семен, безрукий. Когда-то качели ставил. Он
хорошо одет: в черном хорошем полушубке, с вышивкой на груди, как елочка, в
розовых с белым валенках. В целой руке у него кулечек с еловыми свежими
кирпичиками: мне подарок. Правый рукав у полушубка набит мочалой, - он
охотно дает пощупать, - стянут натуго ремешком, - "так, для тепла
пристроил!" - похож на большую колбасу. Руку у него "Антон съел".
 - Какой Антон?
 - А такой. Доктор смеялся так: зовется "Антон огонь".
 Ему завидуют: хорошо живет, от хозяина красную в месяц получает, в
монастырь даже собирается на спокой.
 Дальше - бледная женщина с узелком, в тальме с висюльками, худящая,
страшная, как смерть. На коленях у ней мальчишка, в пальтишке с якорьками, в
серенькой шапочке ушастой, в вязаных красных рукавичках. На его синих щечках
розовые полоски с грязью, в руке дымящийся пирожок, на который он только
смотрит, в другой - розовый слюнявый пряник. Должно быть, от пряника
полоски. Кухарка Марьюшка трогает его мокрый носик, жалостливо так смотрит и
дает куриную лапку; но взять не во что, и бледная женщина, которая почему-то
плачет, сует лапку ему в кармашек.
 - Чего уж убиваться-то так, нехорошо... праздник такой!.. - жалеет ее
кухарка. - Господь милостив, не оставит.
 Мужа у ней задавило на чугунке, кондуктора. Но Господь милостив, на
сиротскую долю посылает. Жалеет и Семен, безрукий:
 - Господь и на каждую птицу посылает вон, - говорит он ласково и
смотрит на свой рукав, - а ты все-таки человеческая душа, и мальчишечка у
тебя, да... Вон, руки нет, а... сыт, обут, одет, дай Бог каждому. Тут
плакать не годится, как же так?.. Господь на землю пришел, не годится.
 Его все слушают. Говорят, он из Писания знает, в монахи подается.
 Все больше и больше их. Разные старички, старушки, - подходят и
подходят. Заглядывает порой Василь-Василич, справляется:
 - Кровельщик-то не приходил, Глухой? Верно, значит, что помер, за
трешницей своей не пришел. Сколько вас тут... десять, пятнадцать...
осьмнадцать душ, так.
 - Зачем - помер! - говорит Семен. - Его племянник в деревню выписал,
трактир открыл... для порядку выписал.
 Входит похожий на монаха, в суконном колпаке, с посохом, сивая борода в
сосульках. Колпака не снимает, начинает закрещивать все углы и для чего-то
дует - "выдувает нечистого"? Глаза у него рыжие, огнистые. Он страшно кричит
на всех:
 - Что-о, жрать пришли?! А крещение огнем примаете?.. Сказал Бог
нечестивым: "извергну нечистоту и попалю!" Вззы!.. - взмахивает он посохом и
страшно вонзает в пол, будто сам Иван Грозный, как в книжечке.
 Все перед ним встают, ждут от него чего-то. Шепчет испуганно кухарка,
крестится:
 - Ох, милостивец... чегой-то скажет!..
 - Не скажу! - кричит на нее монах. - Где твои пироги?
 - Сейчас скажет, гляди-ка, - говорит, толкая меня, Семен.
 Марьюшка дает два больших пирога монаху, кланяется и крестится. Монах
швыряет пирогами, одним запускает в женщину с мальчиком, другим - за печку и
кричит неподобным голосом:
 - Будут пироги - на всех будут сапоги! Аминь.
 Опять закрещивает и начинает петь "Рождество Твое, Христе Боже наш".
Ему все кланяются, и он садится под образа. Кричит, будто по-петушиному:
 - Кури-коко тата, я сирота, я сирота!..
 Его начинают угощать. Кучер Антипушка ставит ему бутылочку, - "с
морозцу-то, Леня, промахни!" Монах и бутылку крестит. И все довольны. Слышу
- шепчут между собой:
 - Ласковый нонче, угощение сразу принял... К благополучию, знать. У
кого не примет - то ли хозяину помереть, то ли еще чего.
 - А поросятина где? - страшно кричит монах. - Я пощусь-пощусь, да и
отощусь! Думаете, чего... судаки ваши святей, что ли, поросятины? Одна
загадка. Апостол Петр и змею, и лягушку ел, с неба подавали. В церкви не
бываете - ничего и не понимаете. Бззы!..
 И мне, и всем делается страшно. Монах видит меня и так закатывает
глаза, что только одни белки. Потом смеется и крестит мелкими крестиками.
Вбегает Василь-Василич:
 - Опять Леня пожаловал? Я тебе раз сказал!.. - грозит он монаху
пальцем, - духу чтоб твоего не было на дворе!
 - Я не на дворе, а на еловой коре! - крестит его монах, - а завтра буду
на горе!
 - Опять в "Титах" будешь, как намедни... отсидел три месяца?..
 - И сидел, да не поседел, а ты вон скоро белей савана будешь, сам царь
Давыд сказал в книгах! - ерзая, говорит монах. - Христос ныне рождается на
муки... и в темницу возьмут, и на Кресте разопнут, и в третий день
воскреснет!
 - Что уж, Василь-Василич, человека утеснять... - говорит Семен, -
каждый отсидеть может. Ты вон сидел, как свайщика Игната придавило, за
неосторожность. Так и каждому.
 - Наверх лучше не доступай! - говорит Василь-Василич, - все равно до
хозяина не допущу, терпеть не может шатунов.
 - Это уж как Господь дозволит, а ты против Его воли... вззы! - говорит
монах. - Судьба каждого человека - тонкий волосок, петушиный голосок!
 Василь-Василич сердито машет и уходит. И все довольны.
 Вижу свою кормилицу. Она еще все красавица-румянка. Она в бархатной
пышной кофте, в ковровом платке с цветами. Сидит и плачет. Почему она все
плачет? Рассказывает - и плачет-причитает. Что у ней сын мошенник? И кто-то
"пачпорта не дает", а ей богатое место вышло. Ее жалеют, советуют:
 - Ты, Настюша, прошение строгое напиши и к губернатору самому подай...
так не годится утеснять, хошь муж-размуж!
 Монах приглядывается к Насте, стучит посохом и кричит:
 - Репка, не люби крепка! Смой грехи, смой грехи!..
 Всем делается страшно. Настя всплескивает руками, как будто на икону.
 - Да что ты, батюшка... да какие же я грехи..?
 - У всех грехи... У кого ку-рочки, а у тебя пе-ту-хи-и!..
 Кормилица бледнеет. Кухарка вскрикивает - ах, батюшки! и падает головою
в фартук. Все шепчутся. Антипушка строго качает головой.
 - Для Христова Праздника - всем прощенье! - благословляет монах всю
кухню.
 И все довольны.
 Скрипит промерзшая дверь, и входит человек, которого называют "Подбитый
Барин". Он высокого роста, одет в летнее пальтецо, такое узкое, что между
пуговиц распирает, и видно ситцевую под ним рубашку. Пальтецо до того
засалено, что блестит. На голове у барина фуражка с красным околышем, с
дорванным козырьком, который дрожит над носом. На ногах дамские ботинки, так
называемые - прюнелевые, для танцев, и до того тонки, что видно горбушки
пальцев, как они ерзают там с мороза. Барин глядит свысока на кухню,
потягивает, морщась, носом, ежится вдруг и начинает быстро крутить ладонями.
 - Вввахх... хха-хаа... - всхрипывает он, я слышу, и начинает с удушьем
кашлять. - Ммарроз... вввахх-хха-хха!..
 Прислоняется к печке, топчется и начинает насвистывать "Стрелочка". Я
хорошо вижу его синеватый нос, черные усы хвостами и водянистые выпуклые
глаза.
 - Свистать-то, будто, и не годится, барин... чай, у нас образа висят! -
говорит укоризненно Марьюшка.
 - Птица какая прилетела... - слышу голос Антипушки, а сам все смотрю на
барина.
 Он все посвистывает, но уже не "Стрелочка", а любимую мою песенку,
которую играет наш органчик - "Ехали бояре из Нова-Города". И вдруг
выхватывает из пальто письмо.
 - Доложите самому, что приехал с визитом... барин Эн-та-льцев! -
вскрикивает он важно, с хрипом. - И желает им прочитать собственноручный
стих Рождества! Собственноручно, стих... ввот! - хлопает он письмом.
 Все на него смеются, и никто не идет докладывать.
 - На-роды!.. - дернув плечом, уже ко мне говорит барин и посылает
воздушный поцелуй. - Скажи, дружок, таммы... что вот, барин Энтальцев,
приехал с поздравлением... и желает! А? Не стесняйся, милашка... скажи папа,
что вот... я приехал?..
 - Через махонького хочет, так нельзя. Ты дождись своего сроку, когда
наверх позовут! - говорит ему строго кучер. - Ишь, птица какая важная!..
 - Все мы птицы небесные, создания Творца! - вскрикивает, крестясь на
образ, - и Господь питает нас.
 - Вот это верно, - говорят сразу несколько голосов, - все мы птицы
Божьи, чего уж тут считаться!..
 Приглашают за стол и барина. Он садится под образа, к монаху. Ему
наливают из бутылки, он потирает руки, выпивает, крякает по-утиному и
начинает читать бумажку:
 - Слушайте мое сочинение - стихи, на праздник Рождества Христова!

 Вот настало Рождество,
 Наступило торжество!
 Извещают нас волхвы
 От востока до Москвы!

 Всем очень нравится про волхвов. И монах говорит стишки. И потом опять
барин, и кажется мне, что они хотят показать, кто лучше. Их все задорят:
 - А ну-ка, как ты теперь?..
 Наконец вызывают наверх, где будет раздача праздничных. Слышу, кричит
отец:
 - Ну, парад начинается... подходи!
 Василь-Василич начинает громко вызывать. Первым выходит барин. Доходит
наконец и до монаха:
 - Иди уж, садова голова... для-ради такого Праздника! - говорит
примирительно Косой и толкает монаха в шею. - Охватывай полтинник.
 - Ааа... то-то и есть. Господь-то на ум навел! - весело говорит монах.
 Получив на праздник, они расходятся. До будущего года.
 Ушло, прошло. А солнце, все то же солнце, смотрит из-за тумана шаром. И
те же леса воздушные, в розовом инее поутру. И галочки. И снега, снега...