ОБЕД "ДЛЯ РАЗНЫХ"

 Второй день Рождества, и у нас делают обед - "для разных". Приказчик
Василь-Василич еще в Сочельник справляется, как прикажут насчет "разного
обеда":
 - Летось они маленько пошумели, Подбитый Барин подрался с Полугарихой
про Иерусалим... да и Пискуна пришлось снегом оттирать. Вы рассерчали и не
велели больше их собирать. Только они все равно придут-с, от них не
отделаешься.
 - Дурак приказчик виноват, первый надрызгался! - говорит отец. - Я на
второй день всегда у городского головы на обеде, ты с ними за хозяина. Нет
уж, как отцом положено. Помру, воля Божия... помни: для Праздника кормить.
Из них и знаменитые есть.
 - Вам - да помирать-с! - восклицает Василь-Василич, стреляя косым
глазом под потолок. - Кому ж уж тогда и жить-с? Да после вас и знаменитых
никого не будет-с!..
 - Славные помирают, а нам и Бог велел. Пушкин вон, какой знаменитый
был, памятник ему ставят, подряд вот взяли, места для публики...
 - Один убыток-с.
 - Для чести. Какой знаменитый был, а совсем, говорят, молодой помер. А
мы... Так вот, сам сообразишь, как-то. У меня дел по горло. Ледяной Дом в
Зоологическом не ладится, оттепель все была... на первый день открытие
объявили, публика скандал устроит...
 - В новинку дело-то. Все уже балясины отлили, и кота Ондрюшка отлил,
самовар слепили и шары на крышу, Горшки цветочные только на уголки, и топку
в лежанке приладить, чтобы светилось, а не таяло. Подмораживает крепко, под
двадцать будет, к третьему дню поспеем. В "Листке" про вас пропечатают...
 Все у нас говорят про какой-то "Ледяной Дом", куда повезут нас на
третий день. Скорняк Василь-Василич, по прозвищу Выхухоль, у которого много
книжек Морозова-Шарапова, принес отцу книжку и сказал:
 - Вот, Сергей Иваныч, про замечательную историю, как человека
заморозили и Ледяной Дом построили. В Санпитербурге было, доподлинно.
 С этого и пошло.
 Отец отдает распоряжения, что к обеду и кого допускать. Василь-Василич
загибает пальцы. Пискун, Полугариха, солдат Махоров, Выхухоль, певчий-обжора
Ломшаков, который протодьякону не удаст и едва пролезает в дверь; знаменитый
Солодовкин, который ставит нам скворцов и соловьев, - таких насвистывает!
звонарь от Казанской, Пашенька-блаженненькая, знаменитый гармонист Петька,
моя кормилка Настя, у которой сын мошенник, хромой старичок-цирюльник Костя,
вылечивший когда-то дедушку от водянки, - тараканьими порошками поднял, а
доктора не могли! - Трифоныч-Юрцов, сорок лет у нас лавку держит, - разные,
"потерявшие себя" люди, а были когда-то настоящие.
 - Этот опять добиваться будет, "барин"-то... особого почета требует.
Прикажете допустить? - спрашивает Василь-Василич.
 - Господин Энтальцев? Допусти. Сам когда-то обеды задавал, стихи
сочиняет. Для Горкина икемчику, и "барину" поднесешь, вот и почет ему.
 - Да он этого все требует, горлышко-то с перехватцем, горькой!
Прикажете купить?
 - Знаю, кому с перехватцем. Довольно с вас и икемчику. Всем по
трешнику, как всегда. Ну, барину дашь пятерку. Солодовкину ни-ни, обидится.
За скворца не взял да еще в конверте вернул. Гордый.


 Накрывают в холодной комнате, где в парадные дни устраиваются
официанты. Постилают голубую, рождественскую, скатерть, и посуду ставят тоже
парадную, с голубыми каемочками. На лежанке устраивают закуску. Ни икры, ни
сардинок, ни семги, ни золотого сига копченого, а просто: толстая колбаса с
языком, толстая копченая, селедки с луком, солевые снеточки, кильки и пироги
длинные, с капустой и яйцами. Пузатые графины рябиновки и водки и бутылка
шато-д-икема, для знаменитого нашего плотника - "филенщика" - Михаил
Панкратыча Горкина, который только в праздники "принимает", как и отец, и
для женского пола.
 Кой-кто из "разных" приходит на первый день Рождества и заночевывает:
солдат Махоров, из дальней богадельни, на деревянной ноге,
Пашенька-преблаженная и Полугариха. Махорова угощают водкой у себя плотники,
и он рассказывает им про войну. Полугариху вызывают к гостям наверх, и она
допоздна расписывает про старый Ерусалим, и каких она страхов навидалась.
 Идут через черный ход; только скорняк Трифоныч и Солодовкин - через
парадное. Барин требует, чтобы и его пустили через парадное. Я вожу снег на
саночках и слышу, как он спорит с Василь-Василичем:
 - Я Валерьян Дмитриевич Эн-та-льцев! Вот карточка...
 И все попрыгивает на снежку. Страшный мороз, а он в курточке со
шнурками и в прюнелевых полсапожках, дамских. На нем красная фуражка, под
мышкой трость. Лицо сине-багровое, под глазами серые пузыри. Он
передергивает плечами и говорит на крышу:
 - О-чень странно! Меня сам Островский, Александр Николаич, в кабинете
встречает, с сигарами!.. Ччерт знает... в таком случае я не...
 Василь-Василич одет тепло, в куртке на барашке, в валенках; лицо у него
красное, веселое. Подмигивает-смеется:
 - Знаменитый Махоров, со всякими крестами, и то через кухню ходит. А
чего вы стесняетесь? Кто в хорошей шубе - так через парадное. А вы идите
тихо-благородно, усажу, где желаете... только не скандальте для праздника.
 - На-ро-ды!.. - говорит барин подрагивающими губами. - Впрочем, не
место красит человека... много званых, да мало избранных! Пройдем и через
кухню... Передай карточку, скажи - Эн-та-льцев!
 - Да вас и без карточки все знают, при себе держите, - говорит
дружелюбно Василь-Василич и что-то шепчет барину на ушко.
 Тот шлепает его по спине и, попрыгивая, проходит кухней.


 По стене длинной комнаты, очень светлой от солнца и снега на дворе,
сидят чинно на сундуках "разные" и дожидаются угощения. Вот Пискун. У него
такой тонкий голос, что мне все кажется, - вот-вот перервется он. На Пискуне
бархатная кофта, с разными рукавами, и плисовые сапожки с мехом. Уши
повязаны платочком: они отморожены, и вместо них - "только дырки". Должно
быть, он и голос отморозил. Рыжая бородка суется из платочка, словно она
сломалась. Когда-то он пел в Большом театре, где мы недавно смотрели "Роберт
и Бертрам, или два вора",но сорвал голос, и теперь только по трактирам - "уж
как веет ветерок, из трактира в погребок". Все его жалеют и говорят: "Пискун
ты, Пискун, пропащая твоя головушка". Глаза у Пискуна всегда плачут, руки
ходят, будто нащупывают, и за обедом ему наводят вилку на кусочек.
 Под образом с голубенькой лампадкой сидит знаменитый человек Махоров,
выставив ногу-деревяшку, похожую на толстую бутылку или кеглю. На нем
зеленоватый мундир с золотыми галунами, по всей груди золотые и серебряные
крестики и медали. Высоким седым хохлом он мне напоминает нашего
Царя-Освободителя. Он недавно был на войне добровольцем и принес нам саблю,
фески и туфельки, которые пахнут туркой. Сидит он строгий и все покручивает
усы. На щеке у него беловатый шрам - "поцеловала пулька под Севастополем".
Все его очень уважают, и я тоже, словно икона он. Отец говорит, что у него
на груди "иконостас, только бы свечки ставить". С ним Полугариха, банщица,
знаменитая: ходила пешком в старый Ерусалим. Она очень уж некрасивая, в
бородавках, и пахнет от нее пробками; и еще кривая: "выхлестнули за веру
турки". - "Вот когда страху-то навидалась! - рассказывает она. - Мы-то
плачем, у Гроба Господня, а они с мечами.. да с бечами... - хлесть-хлесть! И
выстегнули. И батюшка-патриарх с нами, в голос кричит, а они -
хлесть-хлесть! Ждут демоны, - не сойдет огонь с неба, - всем нам голову
долой! Как пал огонь с небес, так все лампадки-свечечки и загорелись. Как мы
вскричим - "правильная наша вера!" - а они так зубами и заскрипели. А ничего
не могут, такой закон".
 Рядом с ней простоволосая Пашенька-преблаженная, вся в черном,
худенькая и юркая. Была богатая, да сгорели у ней малютки-детки, и стала она
блаженненькой. Сидит и шепчет. А то и вскрикнет: "соли посолоней, в гробу
будешь веселей!!" Так все и испугаются. У нас боятся, как бы она чего не
насказала. Сказала на именинах у Кашиных, на Александра Невского, 23 ноября:
- "долги ночи - коротки дни", а Вася ихний и помер через неделю в Крыму,
чахоткой! Очень высокого роста был - "долгий". Вот и вышли "коротки дни".
 Еще - курчавый и желтозубый, Цыган, в поддевке и с длинной серебряной
цепочкой с полтинничками и с бу-бенцами. Пашенька дует на него и все говорит
- цыц! Он показывает ей серебряный крест на шее и все кланяется, - боится и
он, должно быть. Трифоныч, скорняк Василь-Василич, который говорит так,
словно читает книжку. Потом, во весь сундук, певчий Ломшаков. Он тяжело
сопит и дремлет, лицо у него огромное и желтое - от водянки. Еще, разные. Но
после солдата интересней всего - Подбитый Барин. Он стоит у окна, глядит на
сугробы и все насвистывает. Кажется, будто он один в комнате. А то поглядит
на нас и сделает так губами, словно у него болит зуб. Горкин сегодня - как
будто гость: на нем серенький пиджачок отца, брюки навыпуск, а на шее
голубенький платочек. А то всегда в поддевке.
 Входит отец, нарядный, пахнет от него духами. На пальце бриллиантовое
кольцо. Совсем молодой, веселый. Все поднимаются.
 - С праздником Рождества Христова, милые гости, - говорит он
приветливо, - прошу откушать, будьте, как дома.
 Все гудят: "с Праздничком! дай вам Господь здоровьица!"
 Отец подходит к лежанке, на которой стоят закуски, и наливает рюмку
икемчика. Василь-Василич наливает из графинов. Барин быстро трет руки,
словно трещит лучиной, вертит меня за плечи и спрашивает, сколько мне лет.
 - Ну, а семью семь? Врешь, не тридцать семь, а... сорок семь! Гм...
 Отец чокается со всеми, отпивает и извиняется, что едет на обед к
городскому голове, а за себя оставляет Горкина и Василь-Василича. Барин
выхватывает откуда-то из-под воротничка конвертик и просит принять
"торжественный стих на Рождество":

 С Рождеством вас поздравляю
 И счастливым быть желаю,
 Не придумаю, не знаю, -
 Чем вас подарить?..
 Нет подарка дорогого,
 Нет алмаза золотого,
 Подарю я вам.. два слова!
 Ни-когда!
 На-всегда!

 - Тут шарада и каламбур! - вскрикивает он радостно: - печаль -
ни-когда, а радость - на-всегда!
 Всем очень нравится, - как он ловко! Отец благодарит, жмет руку барину
и уходит. Василь-Василич сдерживает:
 - Господин Энтальцев, не спеши... еще велик день!
 Энтальцев, с селедкой в усах, подкидывает меня под потолок и шепчет
мокрыми усами в ухо: "мальчик милый, будь счастливый... за твое здоровье, а
там хоть... в стойло коровье!" Дает мне попробовать из рюмки, и все смеются,
как я начинаю кашлять и морщиться.
 Его сажают рядом с солдатом и Полугарихой, на почетном месте. Горкин
садится возле Пискуна и водит его рукой. Едят горячую солонину с огурцами,
свинину со сметанным хреном, лапшу с гусиными потрохами и рассольник,
жареного гуся с мочеными яблоками, поросенка с кашей, драчену на черных
сковородах и блинчики с клюквенным вареньем. Все наелись, только певчий
грызет поросячью голову и просит, нет ли еще пирогов с капустой. Ему дают, и
Василь-Василич просит - "Сеня, прогреми 'дому сему', утешь!". Певчий
проглатывает пирог, сопит тяжело и велит открыть форточку, - "а то не
вместит". И так гремит и рычит, что делается страшно. Потом валится на
сундук, и ему мочат голову. Все согласны, что если бы не болезнь, перешиб бы
и самого Примагентова! Барин целует его в "сахарные уста" и обнимает. Двое
молодцов вносят громадный самовар и ставят на лежанку. Пискун неожиданно
выходит на середину комнаты и раскланивается, прижимая руку к груди.
Закидывает безухую голову свою и поет в потолок так тонко-нежно - "Близко
города Славянска... наверху крутой горы"... Все в восторге и удивляются:
"откуда и голос взялся! водочка-то что делает!"... Потом они с барином поют
удивительную песню -

 Вот барка с хлебом пребольшая,
 Кули и голуби на ней,
 И рыба-ков... бо... льшая... ста-ая...
 Уныло удит пескарей.

 Горкин поднимает руки и кричит - "самое наше, волжское!". И Цыган
пустился: стал гейкать и так высвистывать, что Пашенька убежала, крестя нас
всех. Тут уж и гармонист проснулся. Это красивый паренек в малиновой рубахе,
с позументом. Горкин мне шепчет: "помрет скоро, последний градус в
чахотке... слушай, как играет!" Все затихают. И уж играл Петька-гармонист!
Играл "Лучинушку"... Я вижу, как и сам он плачет, и Горкин плачет, теребя
меня, и все уговаривая - "ты слушай, слушай... ростовское наше!..." И барин
плачет, и Пискун, и солдат. Скорняк, когда кончилось, говорит, что нет ни у
кого такой песни, у нас только. Он берет меня на колени, гладит по голове и
старается выучить, как петь: "лу-учи-и-и-нушка...", - и я вижу, как из его
голубоватых старческих уже глаз выкатываются круглые, светлые слезинкн. И
солдат меня гладит, притягивает к себе, и его кресты натирают мне щеку. Мне
так хорошо с ними, необыкновенно. Но почему они плачут, о чем плачут?
Хочется и мне плакать. Праздник, а они плачут! Потом барин начинает махать
рукой и затягивает "Вниз по матушке по Волге". Поют хором, все, и
Василь-Василич, и Горкин. А окна уже синеют, и виден месяц. Кормилка Настя
приходит после обеда, измерзшая, и Горкин дает ей всего на одной тарелке.
Она целует меня, прижимает к холодной груди и тоже почему-то плачет. Оттого,
что у ней сын мошенник? Она сует мне мерзлый апельсинчик, шоколадку в
бумажке - высокая на ней башенка с орлом. И все вздыхает:
 - Выкормышек мой, растешь...
 От ее слов у меня перехватывает дыханье, и по привычке, я прячу голову
в ее колени, в холодную ее кофту, в стеклярусе.


 Глубокий вечер. Я сижу в мастерской, пустой и гулкой. Железная печка
полыхает, пыхает по стенам. Поблескивают на них пилы. Топят щепой и
стружкой. Мы - скорняк, Горкин, Василь-Василич и я - сидим на чурбачках,
кружочком, перед печкой. Солдат храпит в уголке на стружках. С ним и Пискун
улегся: не пустили его, а то замерзнет. Барин не захотел остаться, увязался
с Цыганом - куда-то покатили. А мороз за двадцать градусов: долго ли ему
замерзнуть!
 Скорняк рассказывает про Глафиру, про воротник. Я знаю. Он рассказывал
еще летом, когда мы бегали смотреть пожар на Житной. Там он жил когда-то,
совсем молодым еще. Он любит рассказывать про это, как три года воровал
хозяйские обрезки и сшивал лисий воротник, украдкой, на чердаке, чтобы
подарить Глафире, а она вышла замуж за другого. Вот, теперь он старый, похож
на вылезшую половую щетку, а все помнит. Так Горкин и говорит ему:
 - Волосы повылазили, а ты все про свой воротник! Ну-ну, рассказывай.
Хорошо умеешь рассказывать.
 Просит и Василь-Василич, посовелый. Покачивается и все икает.
 - ...и вот, вошла она, Глафира... розовая, как купидом. И я к ней пал!
К ногам красавицы. И подал ей лисий воротник! Так вся и покраснела, а потом
стала белая, как мел. И говорит: "ах, зачем вы... так израсходовались!"
 И пал я к ее ногам, как к божеству. И вот, она облила меня слезьми... и
говорит как из-за могилы: "ах, возьмите немедленно вашу прекрасную лисичку,
ибо я, к великому моему сожалению, обретаюсь с другим человеком, увы!" А
жила она с буфетчиком. - "Но неужто, говорит, вы и самделе могли вообразить,
будто я из вашего драгоценного подарка могу преступить?! Как, говорит, вам
не совестно! Как, говорит, вам не стыдно при благородной душе вашей!.."
 И скорняк сильно покачивается. Василь-Василич говорит:
 - Значит, опоздал. Судьба. Ну, прожил уж со своей старухой, чего теперь
жалеть! Так и не взяла воротника-то?
 - Взяла. И приходит тут буфетчик, и они стали меня поить сельтерской, а
то я очень страдал.
 - Сельтерской... на что лучше! - говорит Василь-Василич.
 - ...и вот выхожу я из покоев на снег... а костры в саду горели, потому
что был большой съезд у господ Кошкиных, по случаю именин дочери их,
красавицы Варвары. И вот, молодой лакей подходит ко мне и кладет мне на
плечо руку. - "Вы страдаете от любви к прекрасной, но гордой красавице
Глафире? Это мне доподлинно известно. Я, говорит, сам не сплю все ночи и уж
иссох". А он, правда, в злой чахотке был. - "Оставьте душе покой, а мне
скоро лежать на Ваганькове. Идите домой и не возвращайтесь к красавице,
которая... невольно губит своей красотой всякого приближающегося даже при
благородном своем карактере!.."
 Он долго рассказывает. Горкин предлагает: пошвырять, что ли, на царя
Соломона, чего из притчи премудрости скажется?.. Но никто не отзывается. От
печки пышет, глаза слипаются.
 - Снесу-ка я тебя, пора, намаялся... - говорит Горкин, кутает меня в
тулупчик и несет сенями.
 Через дверь сеней я вижу мигающие звезды, колет морозом ноздри.
 Я в постельке. Все лица, лица... тянутся ко мне, одни, другие...
смеются, плачут. И засыпаю с ними. Со мной, как будто, - слышу я шелест
сарафана, стук бусинок! - моя кормилка Настя, шепчет: - "выкормышек мой,
растешь..." Почему же она все плачет?..
 Где они все? Нет уж никого на свете.
 А тогда, - о, как давно-давно! - в той комнатке с лежанкой, думал ли я,
что все они ко мне вернутся, через много лет, из далей... совсем живые, до
голосов, до вздохов, да слезинок, - и я приникну к ним и погрущу!..